Знаменный распев кажется многим церковным людям каким-то параллельным миром. Это и неудивительно — ведь в сегодняшней Русской Православной Церкви его можно услышать сравнительно нечасто. Между тем это неотъемлемая часть нашей церковной культуры, которая только на поверхностный взгляд кажется архаичной. Об этой живой традиции рассказывает доцент кафедры русского народного песенного искусства Санкт-Петербургского государственного института культуры, регент Владимирского хора посёлка Щеглово, художественный руководитель Русского хора СПбГИК и ансамбля древнерусского певческого искусства «Вервица» кафедры русского народного песенного искусства СПбГИК Алексей Алексеевич Гвоздецкий.
— Как вы пришли к знаменному пению?
— Я был самым обычным регентом партесного, многоголосного хора. В этом качестве стаж у меня весьма большой. Последнее место, где так регентовал, — Казанская церковь посёлка Вырица, там я служил 14 лет. Перед этим были 11 лет в Павловском соборе города Гатчина. И ещё понемногу в разных храмах…
В 1990-е годы в церковных лавках было много аудиокассет иеродиакона Германа (Рябцева). Я был потрясён: есть нечто неизвестное, чего не понимаю, но чувствую: в этом есть что-то великое, очень важное. Для меня это было ново. Дело в том, что отношения у древнерусского певческого искусства с профессиональным образованием, в том числе с хоровым, в том числе с регентским, ужасные. Я окончил музыкальное училище имени Гнесиных, потом Московскую консерваторию по классу хорового дирижирования. Что я, выпускник таких замечательных учебных заведений, знал о знаменном распеве? Практически ничего. Нам показывали картинки с непонятными знаками, давали послушать расшифровки в исполнении академических хоров — почти всегда эти расшифровки звучали очень тяжело, неубедительно. Честно говоря, большого удовольствия от прослушивания этих записей не было.
Алексей Гвоздецкий, доцент кафедры русского народного песенного искусства Санкт-Петербургского государственного института культурыКогда я увидел, что есть иная культура — живая, дышащая, какая-то очень настоящая, — заинтересовался, но не более того. Много позже пробудился к этому более глубокий интерес. Почему я начал изучать крюки? Я столкнулся с высказыванием протоиерея Бориса Николаева о том, что невозможно адекватно исполнить знаменный распев по нотам. Я подумал: «Это же музыкальное произведение. Как нотами-то его не записать?» Для того чтобы опровергнуть это высказывание, я начал знаменное пение изучать — и очень быстро понял, что протоиерей Борис Николаев прав на 100 процентов: эта культура совсем иная. Но ещё мне помогло вот что: так получилось, что я, будучи академистом, начал преподавать в Институте культуры на кафедре русского народного песенного искусства. У нас на кафедре так всё устроено, что ты не можешь преподавать только свою дисциплину и не быть включённым во всё остальное, что происходит в жизни коллектива. И я довольно быстро столкнулся с традиционной певческой культурой, с которой просто не мог быть знаком: не учат академистов этому.
Традиционная певческая культура — это не «недокультура» или «предкультура», это нечто, живущее по иным законам
Благодаря коллегам по кафедре и книгам я сумел понять, что традиционная певческая культура — это не «недокультура» или «предкультура», это как другая планета, нечто, живущее по иным законам. Это не ниже и не выше академического профессионального искусства, просто это совсем другое. Если бы я не погрузился в эту песенную культуру, и, шире, вообще в традиционную культуру, думаю, что и знаменный распев был бы для меня закрыт по сей день. Ведь крюки — это не ноты, изложенные другими знаками, это принципиально иное мышление.
Я посетил несколько занятий на кафедре древнерусского певческого искусства в Санкт-Петербургской консерватории. Потом познакомился со знаменщиками, которые в Русской Православной Церкви все более-менее друг друга знают, потому что их очень мало. Благодаря публикациям в Интернете познакомился с практическим материалом. Так постепенно вошел в эту традицию.
— Почему знаменное пение невозможно адекватно записать нотами?
— Весь пафос нотной записи — музыкант, не зная традиции, способен по нотам исполнить неизвестное ему произведение, возможно, с какими-то стилистическими погрешностями, но мелодию повторить более-менее точно. А крюки — письмо идеографическое или, если угодно, иероглифическое. Это письмо, которое передаёт идею, некий архетип. Воспроизведение этой идеи в разных традициях будет несколько отличаться. В знаменах фиксируются только основное, а многие драгоценные подробности, которые являют собой мелодическую характеристику той или иной традиции, передаются изустно. Это культура не письменная, но устно-письменная, и устный компонент над письменным довлеет. Так что знамена — это гениальный общенациональный язык для записи песнопений, чтобы человек просто извлёк из памяти то, что он уже знает.
Это культура устно-письменная, и устный компонент над письменным довлеет
Вот это представление: «Возьму книжку, посмотрю, как крюки переводятся в ноты, и быстренько научусь расшифровывать мелодии» — вызывает у меня аналогию с записью русских текстов латиницей, как на первых мобильных телефонах без русской клавиатуры. Вроде смысл понятен, но это неудовлетворительно совершенно...
Ещё момент. У наших студентов есть предмет «Расшифровка народных песен». Они в экспедиции ездят, замечательные бабушки поют песни, и они потом с аудиозаписи переводят это на ноты. Есть очень интересная закономерность: чем точнее нотная запись, тем менее она пригодна для воспроизведения, и наоборот, чем запись проще, чем меньше она отражает то, что записано, тем более для воспроизведения пригодна. То есть налицо несоответствие природы нотолинейной записи и традиционной певческой культуры. Здесь наглядно обнаруживается отличие традиционной культуры от культуры нового времени. Как говорит доцент нашей кафедры Елена Евгеньевна Васильева, в традиционной культуре исполнитель каждый раз порождает текст (в нашем случае мелодический) на основе того архетипа, который он освоил раньше.
— То есть по-настоящему можно научиться только из уст в уста?
— Это, конечно, лучше всего. Но если уж не из уст в уста (всё же таких возможностей мало), то по крайней мере по записям, которых сейчас огромное количество.
Фото: vk.com/agvozdetskiy
— Создаются ли в наши дни новые песнопения? Ведь энтузиасты знаменного пения настаивают на том, что это живая традиция.
— Конечно, традиция живая в том смысле, что она никогда не угасала совсем, хотя XVIII и XIX века для этой традиции были, мягко говоря, не лучшим временем. Угасание традиции, связанное с историческими, политическими и другими обстоятельствами, — печальная реальность. С другой стороны, и новые песнопения создаются. Те знаменщики, которые поют в храмах Московского Патриархата, распевают на знаменные попевки новые тексты — например, службу Серафиму Саровскому.
Но нужно ведь понять, чем занимался распевщик и чем он отличался от композитора. Распевщик не сочинял новые песнопения, он брал попевки и распределял их по тексту. Мне кажется, как ни странно, это похоже на то, чем занимаются дети, собирая конструктор «Лего»: вот, у тебя есть какие-то детали уже готовые, новые в этом конструкторе ты не сделаешь, а вот из имеющихся соберёшь что-то особое, своё. Хотя, может быть, это немножко натянутое сравнение: попевки всё-таки обладают очень большой вариативностью. Начало, конец попевки или соединение одной попевки с другой — вот здесь, конечно, элементы творчества есть. Тем не менее это не композиция в современном понимании этого процесса.
Композиторы нового времени тексты иллюстрировали, трактовали. Вот на Пасху — весело, а в Страстную Пятницу — грустно. А в знаменном пении такого нет, там одними и теми же попевками распето всё. Дело в том, что церковная музыка нового времени — искусство эмоциональное, находящееся в рамках эстетики. Николай Дилецкий в своём трактате писал: «Мусикия есть, яже своим гласом возбуждает сердца человеческие: ово к веселию, ово к печали». К веселию — то, что в мажоре, к печали — то, что в миноре.
И вот эта эмоциональная иллюстративность… В Советском Союзе православные песнопения можно было исполнять на сцене только с новыми текстами. Например, Балакирев написал своё произведение на текст «Свыше пророцы тя предвозвестиша, Отроковице», а академические хоры пели: «Сумрак вечерний пал на землю, в дымке закат погас…» и так далее. Почему это было возможно? Потому, что духовная музыка нового времени сама по себе, вне зависимости от текста, несёт определённую эмоцию, имеет определённый характер. Эту музыку можно сыграть на инструменте, её можно спеть с новым текстом. Попробуйте знаменную монодию пропеть с таким текстом, как я упомянул. Абсурдность, мне кажется, будет зашкаливать. Как заметил великий исследователь русской церковной певческой культуры Иван Алексеевич Гарднер, театральный элемент в церковном искусстве нового времени очень велик. Всякий хороший артист знает: для того чтобы донести до публики эмоцию, её нужно чуточку преувеличить, то есть чуть-чуть обмануть слушателя.
Ничего такого нет в средневековой церковной культуре — не только русской, но и византийской или, например, коптской. Я как певчий, поющий по крюкам, практически не выступаю в роли комментатора, я просто озвучиваю текст. Он звучит очень выразительно, но на удивление неэмоционально. Это эмоции совершенно другого порядка. Учёные пишут об эмфатической нейтральности этого мелоса. Там нет форте, пиано, замедлений, ускорений, там совсем иные выразительные возможности.
— Существует мнение, что сам ритм современной жизни таков, что не позволяет современному человеку адекватно воспринимать старинную музыку, подобно тому как акселерация не позволяет большинству людей носить старинные платья. Может ли знаменное пение быть доступным массовому слушателю, или это удел немногих?
— Сегодня это в самом деле выглядит как что-то очень периферийное. Анатолий Гринденко когда-то сказал, что если в церкви на клиросе вы плохо споёте произведение композитора Чайковского, никто к Чайковскому претензий предъявлять не будет — скажут, что это вы плохо поёте, но если плохо будет исполнен знаменный распев, к вам претензий не будет — скажут, знаменный распев такой, что его петь невозможно.
Дело, вероятно, не в ритме, не в темпе, а вообще в мировоззрении современного человека, в его чувственности. Мы в храме ищем то же самое, что и вне храма. И музыка церковная — это именно музыка. Но само по себе словосочетание «духовная музыка» уже выглядит как оксюморон, потому что «музыка» — понятие гуманистическое, а духовные практики относятся к аскезе. На мой взгляд, в духовной музыке есть соединение несоединимого. Но эта практика укоренена в России уже не один век. И в Церкви очень важна традиция длиной в полтора поколения, дескать, «когда я молодым пришёл в Церковь, пели вот так — так и будет, когда мне будет 75 лет». То есть это попытки сохранить то, что есть, что бы это ни было.
Само словосочетание «духовная музыка» — оксюморон, потому что «музыка» — понятие гуманистическое, а духовные практики относятся к аскезе
Думаю, выход такой: пусть культуру знаменного пения постигают только те, кому это интересно, приятно, кому это нужно для их внутреннего духовного мира, кому так молиться лучше. Тут никаких запретов не должно быть. Запреты, как правило, действуют в другую сторону, и это больная тема. Если вы откроете периодическую печать и другие документы второй половины XIX и самого начала XX веков, то удивитесь: архиереи и священники в основном выступают за каноническое пение, а светские люди — за новую музыку. Сейчас, как правило, наоборот: духовенство, за редким исключением, к знаменному распеву относится настороженно, и энтузиасты знаменного пения далеко не всегда находят понимание.
Когда знаменный распев исполняется в храме как некоторое вкрапление, наверное, это неплохо. Но это ещё одна сторона современной эклектики церковного пения. Знаменное пение, на мой взгляд, только тогда по-настоящему хорошо, когда это богослужебная система, когда оно звучит на протяжении, например, всей литургии. А иначе мало что меняется. К тому же древнее пение по нотам всё-таки очень трудно достигает должного уровня. А кто у нас поёт по крюкам? Таких людей, полагаю, на всю Россию несколько сотен, если говорить о Русской Православной Церкви Московского Патриархата. Не беру единоверческие приходы — понятно, что там поют по крюкам, — я говорю именно о приходах нового обряда.
— Существует две традиции знаменного пения: наонное (раздельноречное) и наречное. Какие песнопения в этой традиции не распеты в другой и почему?
— Да, с XVII века единой знаменной традиции у русских нет — она разделилась на две больших ветви: так называемое наречное и наонное пение. В свою очередь и локальные версии наречиого и наонного пение обнаруживают некоторую самостоятельность. Наречное пение, как правило, с дыханием по фразам, в наонном пении дыхание цепное. Наречное пение исполняется достаточно академизированным звуком в высокой тесситуре, наонное пение — в низкой тесситуре и практически в народной манере. Наречное пение, как правило, по обиходному 12-ступенному звукоряду, в наонном пении остались удивительные архаические изменения лада. И сами попевки этих традиций в каких-то существенных мелочах очень отличаются.
Новых текстов, распетых энтузиастами Русской Православной Церкви в 2000-х годах, в наонной традиции, скорее всего, нет. По крайней мере, я о таком никогда не слышал. Если говорить о Русской Православной Церкви Московского Патриархата, то в наонной традиции поют единоверцы, а они, конечно, достаточно консервативны. Хотя есть единоверческие приходы, которые поют наречь. Вот, в Петербурге два единоверческих прихода — один поёт наречь, второй поёт наоном.
— Как обычно делается выбор?
— Если исторически в конкретном месте пели в определённой традиции, то ей и следуют. Например, в единоверческом приходе в Михайловской слободе под Москвой до его закрытия пели наречь. Поэтому, когда приход возобновил свою деятельность, понятно, что петь продолжили в той традиции, которая там была раньше. Что касается приходов новых, тут часто выбор делается в зависимости от взглядов настоятеля и головщика, от того, что они больше любят.
— В XVII веке наонное пение критиковали…
— Это было и чуть раньше. Дело в том, что знаменный распев формировался под нормы языка, которые очень отличались от норм языка XVI и XVII веков. К тому времени сложилось по сути два параллельных корпуса богослужебных текстов — для пения и для чтения. Для чтения использовались тексты более современные, в которых уже выпало большое количество гласных. А распев формировался под тот язык, когда эти гласные были. Классический пример: «дэнэсэ» — «днесь», когда было три слога, а стал один. Разумеется, у кого-то это вызывало неприятие. Интересно, что протопоп Аввакум был только за наречное пение, как и весь кружок боголюбцев ещё до раскола. Наонное пение осталось у значительной части беспоповцев. Перевод пения наречь осуществлялся всё-таки до текстовых реформ Никона. Так что и из старообрядцев кто-то это принял, а кто-то — нет.
— Некоторые энтузиасты считают, что церковное пение должно быть только таким, а не иным. Как вы относитесь к этому подходу?
— Не дай Бог, чтобы кто-то решил всё привести к какому-то одному «знаменателю». Мы все очень разные. Я не говорю сейчас о тех, кто вырос в той или иной традиции. Но те, кто пришёл уже взрослым в ту или иную традицию, пришли в неё по любви. Что-то отозвалось в их сердцах так, что по-другому они не хотят. И каждый в своей традиции видит что-то очень ценное, важное. Вот и учёные, изучающие эту культуру, как правило, специализируются на том, что любят.
— Как появился ансамбль «Вервица»?
— Он появился вне учебного плана, это факультатив. Мы знакомим всех студентов кафедры с древнерусским певческим искусством для того, чтобы они получили более объёмное представление обо всей русской традиционной певческой культуре: и фольклоре, и древнерусском певческом искусстве. Для большинства это несколько пар лекционных курсов и какие-то образцы древнерусского пения в репертуаре хорового класса. Но те студенты, которые этим увлекаются, входят в этот наш ансамбль — он существует уже около 5 лет.
Мы пытаемся осваивать поморскую наонную традицию. Дело не только в том, что она, как я понимаю, сохранила наиболее архаичные принципы, но и в том, что эта традиция не входит в противоречие с певческим менталитетом наших студентов. То есть тембр, звукоизвлечение, тесситура, какие-то орфоэпические нормы — это всё им понятно.
В основном у нас в репертуаре знаменные осмогласные песнопения, но есть образцы путевого и демественного распевов. Особо ценным и радостным мне представляется то, что у нас в репертуаре есть несколько песнопений, которые мы реконструировали на основе экспедиционных записей и на основе той крюковой нотации, в которой эти песнопения существуют у поморских певчих.
— Какие события в истории ансамбля представляются вам наиболее значимыми?
— Во-первых, каждый год мы принимаем участие в концертах фестиваля православных певческих традиций «Истоки», причём бывает, что поём не только на открытии или закрытии фестиваля, но и на других мероприятиях. Выступали мы на концертах фестиваля-конкурса «РЕ-ЛИГО». Однажды мы были приглашены в Финляндию к нашим православным друзьям. Также мы принимаем участие в научных конференциях, не только в качестве исполнителей, но и авторов докладов и статей. Но всё-таки чаще выступаем в стенах родного института. У нас небогатая исполнительская жизнь — во-первых, потому что наши студенты очень загружены, во-вторых, мы стремимся не столько к концертной практике, основная наша радость — исследовательская.
— 18 августа 2022 года скончался ваш коллега Валерий Смирнов, руководитель хора раздельноречной знаменной традиции «Истоки». Каким он вам запомнился?
— Это был человек, вся жизнь которого была сопряжена с Церковью, остальное у него было только в той мере, что нужно что-то есть и пить, и только поэтому какие-то деньги надо зарабатывать. Замечательный человек, который ушёл так рано и очень неожиданно. Мы с ним были в очень близких отношениях. Валерий был глубоко погружён в знаменную традицию.
Можно показывать, как замечательно то, что ты делаешь, но никакого агитпропа быть не должно
Поначалу, когда он только к этому пришёл, то пытался всем объяснить, как правильно и хорошо петь знаменно, агитировать кого-то, но со временем пришла мудрость и понимание: можно показывать, как замечательно то, что ты делаешь, но никакого агитпропа быть не должно. Валерий изучал традицию, пел, инициировал издание певческих наонных книг — это вообще фантастика! Он мне как-то предложил реконструировать пророческие песни. Мы этим занимались и у него дома, в студии мы две песни даже записали. И последние лет 5 он жил в таком блаженном состоянии, никого не пытаясь переубедить, а просто купаясь в том, что ему было интересно.
С Алексеем Гвоздецким
беседовал Игорь Лунев
26 июня 2023 г.
Источник: https://pravoslavie.ru/154398.html